Родственные узы
– Бабуль, ты чего такая грустная?
– Помирать неохота… – отвечает бабушка с той особой интонацией, с какой рассуждает о любом неизбежном зле: моей полноте, например, или весенней распутице.
– Ой, хорош, куда тебе помирать! – преувеличенно радостно восклицаю я. Вздрагиваю, смотрю на ее беспомощные ножки-веточки, глажу колено, иссохшее после инсульта. Натягиваю улыбку. – Смотри, за окном солнце светит, птички поют, природа оживает! Весна! И тебе лучше станет, вместе с птичками.
– Эх, если бы птичкой…
– Что? – мои руки покрываются гусиной кожей. Какой жуткий диалог выходит…
– Птичкой стать хорошо бы. Так не получится… Хоть пойду.
– Куда пойдешь? – в спину как будто ледяные иглы впиваются.
– Ногами, наконец. Устала лежать. Если бы мужа могла с собой взять, вот этими руками могилку бы раскопала. Вот как он мне нужен! Нужен. Ходили бы вместе, да он птичка уже.
Эх, дед… У бабули была насыщенная жизнь. Полно родни, здоровые дети, хозяйственный мужчина рядом, интересная работа. Но в какой-то момент наши родственники начали умирать. Словно каждый задался целью лечь на семейный алтарь. Личное счастье строить неприлично, надо непременно пострадать за других. И мучительная кончина – лучшее доказательство любви к близким, того, как ты нужен семье… Квинтэссенция, так сказать.
С дедушки началась череда похорон: он утонул. Ему всегда было мало запасов: сутками пропадал то в лесах за грибами, то рыбача на озерах, то собирая ягоду по болотам. Когда меня пригласили на опознание, семья впала в глубокий шок. Мы не могли поверить… А следом разбился папа. Мчался на дачу после ночной смены, собирать урожай. Плантация картофеля, в итоге, пропала. Никто, кстати, от голода не умер, и вспомнили-то про огород не сразу. Я думала, с ума сойду, в могилу прыгну, не вынесу.
Не прошло и сорока дней, как мама взялась нас спасать. Душила своей заботой. И ведь не признаешься, что сил нет терпеть ежечасные звонки, бесконечные угощенья и обвинения в равнодушии. «Я все для вас делаю, а вы не цените! Вот сгину, пожалеете!». Так она и жила: в перерывах между готовкой и закрутками успевала на работу ходить. В том числе, с простудой. В итоге, обрела фатальные осложнения. Без ее копеечной зарплаты мы по миру не пошли, как ни странно, хотя я честно ждала.
Потом за год сгорела мамина сестра, моя тетка. Она сломала шейку бедра, когда бродила по рынку, выбирала свежую, дешевую куру. Экономила. Я продала дачу, чтобы оплачивать ее лекарства. Не помогло: к следующему сентябрю схоронили.
В общем, одного за другим я потеряла всех, кроме бабушки. Она до последнего пыталась маму заменить: так же самозабвенно готовила, убирала, стирала. А вечерами укоряла: «Опять сразу домой? Не ценишь трудов, не дождусь я правнуков!»
И ведь правда, и до нее добралась беда.
Это случилось в дождливый мартовский вечер. Я вернулась домой позже обычного: шла мимо книжного, смотрю, любимый писатель! Презентация. Новый роман, напряженная драма, чувства, события, великие битвы. И я зависла, конечно. Стыдно. Это теперь стыдно, а тогда затянуло. Опоздала на полтора часа, решила, пусть бабуля порадуется, скажу – личная жизнь.
В нашу двушку влетала на крыльях восторга. Под заснеженным пальто прятала книгу в глянцевой обложке. Роман пах краской, бумагой и бессонными ночами с фонариком, в пододеяльной пещере.
Меня встретил стон. И беспомощное грязное тело бабули посреди прихожей. На кухне стыли блинчики, правая ее рука сжимала мокрую тряпку, а левая тряпочкой лежала рядом. В мозгу разливалось кровоизлияние.
С того вечера глянцевое издание валяется на серванте, после работы я бегу домой пораньше, короткой дорогой.
О каком личном счастье мечтает сиделка лежачей больной, обязанная зарабатывать? Пожалуй, выспаться.
– Помнишь, где у меня ванилин лежит? Коробочка яренькая, принеси, – просит бабуля.
Я иду на кухню, нахожу на задворках пенала жестяную коробку из-под конфет. Чувствую слабость, которая сменяется голодом. Надо попить чайку с вкусняшками… Сейчас, только бабушке помогу. Возвращаюсь. В светлой комнате пахнет болезнью и старыми бумагами.
Ее руки в узорах морщин, с артритными узлами, долго возятся с крышкой. Одной левой сложно, а правая не восстановилась после инсульта. Я берусь за дело, случайно касаюсь бабулиной ладони. Теплая, вялая… В груди щемит, остро и одновременно сладко, на глаза наворачиваются слезы.
Наконец, получается. В жестянке кубики сахара, ванильный порошок и несколько тысяч рублей. По щекам течет.
– Вот, донюшка. Знаю, что тяжко тебе. И мне тяжко: целыми днями одна, устала. Тут на поминки. Схоронишь, отдохнешь.
– Бабуля, милая, что ты такое говоришь?! Про могилу и думать забудь! Я все для тебя делаю! Блинцов напеку, хочешь? Живи! Весна ведь! – говорю, глажу роднулечку по морщинистой щеке.
Спустя сутки весна действительно пускается во все тяжкие. И, пока Скорая по ухабам добирается до окраины, бабушку остается законстатировать.
Дальше: морг, соседи, поминки, рыдающие ливнем небеса, скользкая глина на кладбище.
Соседка, бабушкина ровесница, трясется на краю могилы: «На кого ж ты меня?!. Следом пойду, одна не останусь!..» Земля под ее ногами медленно оползает. Я бросаюсь, в последний момент хватаю согбенные плечи, дергаю на себя. Усилие… и мы валимся в жидкую грязь. Вокруг суета, поднимается страшный гвалт. А мне тихо. В душе как вакуум образовался: все закончилось, не за кем ухаживать, и думать не о ком.
Сижу. Живую старушку подняли, неловко отряхивают, обнимают. Мертвую закапывают. Мне самой не встать: голова кружится, под штаны сочится холодная жижа, ноги дрожат. Не удержу центнер веса на скользком краю.
Тук, тук-тук, тук. Хлюп. Чвяк. Земля накрывает гроб с сытными звуками. Словно тесто месят… Кажется, сердце прихватило. Давит. Или нет? Сижу, с интересом прислушиваюсь. Руки на коленях сложила. Все закончилось? А дальше-то что?..
На третью ночь я остаюсь одна. Люди разъехались, разбрелись, и в осиротевшем доме пусто. Я неловко пристроилась на табуретке, разглядываю граненый стакан из бабушкиных запасов. Она специально собирала их на похороны, по количеству возможных гостей, чтобы на всех хватило. Кто-то ее убедил, что поминать надо только из граненой посуды, не иначе. Стаканов хватило. Помянули.
На дне водка, сверху подсохший хлеб. Хочется закурить. Но я бросила курить десять лет назад, когда еще была худой.
Почему так тихо?
Встаю. Бреду в свою комнату. Взгляд цепляется за нарядную, хоть и пыльную обложку романа. Вот у них там жизнь, а у меня что? Холодные простыни и тишина.
В коридоре спотыкаюсь о войлочный тапок. Бабушкин, год валяется, надо бы выкинуть… Или самой носить? Новый ведь, жалко, не пригодился… Поднимаю обувку, открываю дверь в опустевшую комнату, прибрать. Уличным фонарем подсвечен грузный силуэт на диване.
Натягиваю на лицо улыбку.
– Я на минутку, – говорю. Тяжко подпрыгиваю на месте от своего писклявого голоса и осознания. Жмурюсь, щелкаю выключателем. Диван аккуратно застелен, сверху вязаная подушечка. Судорожно сглатываю, ногой задвигаю тапки за дверь. Люстру выключать боязно. Но электричество, счета… Спиной вперед, ткнуть свет и сразу закрыть дверь. Переутомление, оно такое. Спать!
Разделась, устроилась, накрылась… Часов пять лежу, затекла вся, а сна нет, и время к рассвету.
Бабушка… Не верится, что ее нет. Никто не встретит ворчанием, запахом сдобы, жирными блинами. В голове, словно клипы, мелькают знакомые присказки:
– Кашу маслом не испортишь, блинцы тем паче!
– Хорошего человека должно быть много, Малышева говорит!
– Эх, донюшка моя, страшненькая! Ну ничего, ничего, мужик не собака, на кости не кидается. Кто-нибудь и тебя полюбит. Я ведь люблю!
Я вздрагиваю, вздыхаю. Схоронили...
Теперь я могу принимать душ, сколько хочу, вставать на час позже, идти с работы прогулочным шагом, дальней дорогой, через магазины и выставки. Гулять. Книги читать в кресле, с лампой и чаем. Не корчиться под одеялом с фонариком. Никто посреди ночи не закричит: «глаза сломаешь, кому ты, слепая, нужна будешь?!»
В соседней комнате раздается шорох. Вскидываюсь бежать, помогать, вспоминаю: поздно, вчера схоронили. Падаю обратно. Постель смята комками, неуютная.
Мысли ворочаются вяло, как могильные черви. Я тоже ворочаюсь. Мутно, маетно, тревожно: глаза тяжелые, все тянет, словно тело наполнили грязной водой. Или землей? Жижей, как на кладбище! Вчера вон, как с неба лило! Земля неподъемная, мокрая, ледяная, по гробу «тук-тук, хлюп».
За стеной снова шуршит. «Тук-тук» раздается глухо, из-за прикрытой двери. Половицы скрипят. Шаг. Второй. Медленно, осторожно, один за другим.
Она пошла. Хоть птичкой и не стала, зато ноги вернула. Правда, одна не хотела ходить, мужа звала... И что же, теперь за мной явилась?
А ведь весна… днем птички поют, ночью она ходит… Приближается.
Меня накрывает паника. Идет! Если подумать, когда человека схоронил, ты ему уже ничего не должен. Ну, разве что светлую память хранить. Я ее крепко помнить буду, о могилке позабочусь. Каждый год буду красить. После Пасхи, на родительский день, да. С мужем.
Точно! Меня, вон, охранник из Пятерочки звал на свидание. Я отказала, конечно. Какие свидания, когда бабушка в плохом состоянии, не бросить? А теперь соглашусь. Прямо завтра зайду и скажу: «Давай кофе попьем, вместе». Скажу!
Шаг. Скрип двери.
Волосы дыбом. Обязательно скажу, если получится. Надо только проснуться, вырваться из сонной одури, не пропасть. Дед, папа, мама, тетка, бабушка… Вы все умерли, один за другим, но это был ваш выбор! Вы доказывали, требовали, боролись. А я не хочу! Я жить хочу, вот просто так, солнышку радоваться, движению, книгам интересным. Я с каждым из вас умирала, но теперь я свободна! И судьбу сама построю, не в службу, а в дружбу!
Тук-тук. Хлюп.
Ох, мамочки! Где мои руки?! Одна на животе, вторая под головой. Пальцы ватные и бессмысленные, ног не чую совсем. Скрип!
Я задохнулась, обмерла, а потом изо всех сил забилась внутри собственного тела. А оно, неверное, лежит, словно труп. Хоть бы заорать... Это моя жизнь и я вольна ей распоряжаться! Сама!
Сама, слышите?!
Шаг. Коридор. На свидание схожу, а потом сразу до приюта, кота возьму. Пусть носится по ночам, чтобы раз шорох, значит, он мышей ловит! Или птичек…
Шаг. Облупившаяся доска возле косяка. Соседняя, с трещиной. Каждая звучит по-своему, самобытно.
Бабуль, ты умерла! Вернись, пожалуйста, в могилу, я не пойду с тобой!
Скрип. Дверь в мою комнату медленно открывается. Ярко пахнет блинами. Я чувствую, как по щекам бегут слезы и вдруг без усилий открываю глаза. Светят уличные фонари, все видно, почти как днем. На пороге сидит голубь. Белый.
– Кота заведу. А может, ребенка, – шепчу я. Птица важно кивает, разворачивается и уходит. Я слышу удаляющиеся шаги, всхлипываю и отключаюсь.
Солнечный луч ползет по скуле, щеку гладит, веки легко целует. Потягиваюсь. Губы сухие, в трещинках, и улыбаться немного больно. Но это ничего. Главное, сейчас я встану, разомнусь, сварю кофе, сделаю маску для лица. Маска с персиками, припрятана под ванной. Вытащу из антресоли косметичку, накрашусь. И пойду. Сначала в Пятерочку, потом в кошачий приют.
Встаю. Голова легкая, будто туда игристого налили. На кухне ноги делают пару танцевальных загогулин, как в том иностранном клипе. В открытое окно сквозит. Пахнет весной.
Источник: Кофейня "Спирали"
